Бритва московского языка

Похоже, Москва уже смирилась с тем, что Питер считается «культурной столицей», — в конце концов, ничего от этого не убудет. Но звание столицы остроумия и острословия Первопрестольная не может уступить никому — престиж в этом деле дороже любых денег.

ДА И КАК ещё прикажете считать, если первая зафиксированная пословица о Питере была произнесена потомственным москвичом, шутом Петра I Иваном Балакиревым. Когда царь спросил его, как относятся к новой столице империи в Москве, Иван ответил: «Наши говорят, что, мол, с одной стороны у тебя, дядюшка, там море, с другой — горе, с третьей — мох, а с четвёртой — ох!» И тут же за злой московский язык был пожалован дубинкою по спине. Награда для москвича привычная и даже не особо болезненная — красное словцо стоит многого.

Благослови, владыко!

О ЛЮБВИ московитов к злословию и крепкой, но смешной ругани иностранные путешественники писали задолго до основания новой столицы. Адам Олеарий, посетивший Москву в первой половине XVII в., особенно отмечал, что объектами насмешек чаще всего становились иностранцы: «Простонародье преследовало немцев, живущих в своей слободе, обидным прозвищем, которое рифмовалось с названием слободы, — Кукуй. Это так донимало слобожан, что они подали царю челобитную, прося защиты от уличных ругателей». Какое слово рифмуется с Кукуем — яснее ясного. Разумеется, царь Алексей Михайлович распорядился урезонить шутников. Но тщетно, поскольку и сам бывал неоднократно замечен в склонности к крепкой шутке. На службе в Саввином монастыре присутствовал приглашённый с почестями антиохийский патриарх. И когда чтец, приступая к очередному «Житию», сказал: «Благослови, отче», царь вскочил и взял его за шиворот: «Что ты мелешь, мужик, бл…н сын с гов…нною рожей! Какой тебе отче? Тут есть патриарх! Скажи: «Благослови, владыко!» Придворные поддержали царя одобрительным смехом.

Церковь пыталась бороться со злословием, но результаты были плачевными — москвичи никак не хотели отказаться от излюбленной забавы. В конце концов дошло до того, что и высшие иерархи стали считать острословие своего рода доблестью. Особенно отличался на этом поприще митрополит Филарет. Вынужденный читать массу писем, как правило, удивительно тупых, он говорил: «Уж больно щедро пишут нынче люди, к несчастью общему наученные грамоте». А когда на Ярославской железной дороге поменяли расписание, да так, что верующие не поспевали к службе в лавре, он написал железнодорожному начальству издевательскую благодарность: «Вашим попечением товарные поезда прибывают к Богослужению вовремя». Впрочем, и сам митрополит бывал мишенью московских острословов. При нём в Москве развелось много толстых священников, которых Филарет не любил и старался спровадить с глаз долой, на что профессор Московского университета Снегирёв сказал: «У нас митрополит большой постник — ест по пескарику в сутки да попом закусывает».

Тёплый татарин

КРУЧЕ всех, разумеется, были литераторы. Один из первых переводчиков «Илиады» москвич Ермил Костров настолько впечатлил своим переводом Екатерину II, что она пожелала его видеть. Граф Шувалов позвал Кострова к себе, отмыл, одел и велел явиться на следующий день в трезвом виде. Тот обещал, но в назначенный час не пришёл. Поиски привели Шувалова в распоследний московский кабак, где литератор уже успел нализаться в хлам. «И не стыдно тебе, Ермил Иванович, променять дворец на кабак?» — спросил граф. «А вы побывайте с моё в кабаке, — ответил тот, — тогда уж ни на какой дворец его не променяете!» И даже находясь при смерти и страдая лихорадкой, Костров нашёл в себе силы сказать Карамзину: «Странное дело — пил я всю жизнь только горячительное, а помираю от озноба…»

НЕ ОТСТАВАЛО от них и чиновное дворянство. Граф Фёдор Ростопчин, до тех пор пока не прославился приказом сжечь при отступлении Москву, был известен как отменный острослов. Как-то в Париже он, присутствуя на дебюте молодого и очень паршивого актёра, взахлёб кричал ему «браво!» и аплодировал, в то время как остальная публика свистела и шикала. На резонный вопрос «зачем?» Ростопчин ответил: «Боюсь, что, если этого болвана сейчас сгонят со сцены, он явится к нам в Москву учительствовать…» На известие о том, что кое-кто из русских вельмож строит планы сделать революцию, подобную французской, граф заметил: «Вот дурак! Во Франции повара захотели стать принцами, а эти, видать, метят из принцев в повара!» Доставалось от него даже императору. Как-то раз Павел I спросил его: «Как же так, ты татарского происхождения, а не князь! Отчего?» «От зимы, государь, — ответил Ростопчин, — когда татарский вельможа в первый раз являлся ко двору, ему предлагали либо шубу, либо княжеское достоинство. Мой-то, видать, зимой приехал, вот и выбрал шубу…» Он же, видя, что недавно выстроенный Большой театр заполняется публикой неохотно, едва ли не на четверть, предложил: «Неловко выходит — Императорский театр, да без публики… Купить, что ли, мужиков, тысячи этак с две, чтобы каждый день зал заполняли?»

ЕЩЁ один граф, Фёдор Толстой, прозванный Американцем, был до того зол на язык, что многие опасались вызвать его насмешки и специально отмалчивались в его присутствии. Но тщетно. Будучи в Английском клубе, подвыпивший Толстой долго смотрел на господина с сизым лицом и пламенеющим носом, который, однако, пил только чистую воду. «Прикажите его вывести! — крикнул граф. — Это самозванец! Как он может носить на лице признаки, им не заслуженные!» А скупую родственницу, подъедавшую за гостями объедки, он ласково прозвал «тетушка — сливная лохань».

Баба в бигуди

БЫВАЛО и такое, что московские остряки схлёстывались в поединке. Особенно это любили демонстрировать братья Сандуновы — Сила и Николай. Младший, Николай, сделал карьеру от актёра и переводчика до сенатского обер-секретаря, старший же так и остался актёром. И как-то раз на одной московской вечеринке Николай решил поддеть брата: «Редко видимся, ну и ладно — вашу актёрскую братию можно каждый вечер за полтинничек посмотреть!» Старший в долгу не остался: «Твоя правда. Но зато к вашему превосходительству без пятёрки и соваться не смей!»

Простой московский народ оттягивался ещё и почище, но анонимно, поскольку с властью шутки были плохи во все времена. Рассказывают про некоего купца, который костерил по матушке известного казнокрада графа Клейнмихеля, который сделал состояние на строительстве Московской железной дороги. Когда купца спросили, почему так достаётся барону, которого он даже не видел ни разу, купец среагировал молниеносно: «А что ж, чёрта тоже никто не видал, так неужели ему зазря достаётся?»

Такие же анонимы написали на заборе, огораживающем строительство памятника Александру II: «Бездарного строителя безумный выбран план: царя-освободителя поставить в кегельбан». Монумент и впрямь вышел дурацкий — маленького царя окружали колонны, похожие на кегли. И даже с советской властью московские остряки осмеливались шутить рискованные шутки — сразу после переезда правительства в Кремль кто-то написал на памятнике, где Минин протянутой рукой что-то указывает князу Пожарскому: «Смотри-ка, князь, какая мразь в Кремле сегодня завелась!» А во времена оттепели журналиста Аджубея, женатого на дочери Хрущёва Раде, называли не иначе как «околорадский жук».

Традиции московского острословия живы и сегодня, благо нынешние памятники дают порезвиться вволю. О «саранче» на Поклонной горе стишок сочинили сразу: «Народ, ликуй, страна, взгляни-ка, стоит там …, а сверху — Ника!» Ну а Пётр Великий, он же «баба в бигудях» или «Колумб, которого мы потеряли», и анималистическая группа в Александровском саду, носящая название «Муму откачали», известны всем.

Константин КУДРЯШОВ